Зося-бьшиночка — комиссар — Страница 5

Публицистика Проза Публицистика Омск — Пешт

Омск — Пешт — Зося-бьшиночка — комиссар

Страница 5 из 23

ЧЕРЕЗ ГОДЫ, ЧЕРЕЗ РАССТОЯНИЯ

Зося-бьшиночка — комиссар

Давно мне хотелось представить себе, какой была Зофия Венцкович—человек, так тесно связанный с судьбой омских красных мадьяр, что она невольно и сама воспринимается как венгерка. Да. Какой она все-таки была?

2 Омск — Пешт

Меня интересовала не внешность. Как говорится, с этой стороны ее уже многократно описывали. Причем особенно всегда подчеркивалось аристократическое изящество ее фигуры и роскошные огненного цвета длинные волосы. Этих признаков оказалось, однако, отнюдь не достаточно для того, чтобы узнать Зофию на одной из групповых фотографий, которая попала когда-то в руки работников областного краеведческого музея. И возник один из тех самых парадоксов, которые обычно вызывают улыбку, хотя в них больше повода для грусти. А состоял этот парадокс в том, что по изяществу и роскошным волосам на снимке выделялась совсем другая женщина. Она сидела в центре, и каждый, кто смотрел на снимок, делал вывод, исходя из устоявших представлений: «Это и есть Зофия, которую прозвали огненной. Это она, славный комиссар боевого отряда интернационалистов, жена и друг Кароя Лигети». Портрет женщины увеличили. Поместили его в музейную экспозицию. И лишь много позднее выяснилось, что это совсем не Венцкович, что настоящая Зофия совсем не в центре снимка, а скромненько сидит сбоку.

Услышав эту историю, я, естественно, захотела увидеть «коварный» снимок и долго вглядывалась в него. Мне казалось важным узнать, почему в Зосе не признали Зосю. Почему ошиблось столько людей, в сущности, очень опытных в таких вопросах?

С фотографии Зося смотрела на мир как-то тревожно. В ней не чувствовалось и намека на ту железную твердость, какой, по нашим представлениям, безусловно, должен обладать человек, признанный комиссаром. Напротив, в ней поражала какая-то девически трепетная неуверенность.

Впрочем, заниматься разгадыванием характера по фотографии — дело довольно ненадежное. Далеко не каждый миг, запечатленный на снимке, может свидетельствовать о чем-то. А потому я вернула фотографию музею, так, собственно, и не уяснив для себя ничего.

Но вот в 1979 году в редакцию «Омской правды» поступил материал о Зофии Венцкович, а в нем — интересная мысль, заставившая меня снова вспомнить о той фотографии. Автор статьи заведующая отделом областного государственного архива В. Шепелева пишет, что Карой Лигети знал Зофию, еще будучи в Иваново-Вознесенском лагере для военнопленных. Она, по поручению Омской парторганизации, вела переписку с военнопленными разных лагерей, так как знала несколько иностранных языков. Карою Лигети всегда казалось, что Венцкович — это одна из опытных, так сказать, кадровых большевичек, и он был крайне удивлен, когда, приехав в Омск, познакомился с ней наяву: его поразило, что Зофия — совсем молодая девушка.

Венцкович-Лигети, 1988 год. Розалия Цирок, сестра Кароя Лигети.

Мне сразу подумалось: «А ведь это то самое и есть, что подвело всех разглядывавших «коварный» снимок. Ни у кого просто и в голове не укладывалось, что такая молоденькая, такая по-детски хрупкая девушка могла быть комиссаром боевого отряда».

Ей было тогда восемнадцать. Всего восемнадцать. Но это была уже сложившаяся личность, глубоко впитавшая в себя идеи социального переустройства общества и умеющая зажечь этими идеями других.

С марта 1917 года она официально член большевистской партии. В ее комнате в родительском доме по ночам долго не гас свет. Зофия запоем читала. Читала Маркса, Ленина. Блестящие лингвистические способности позволили ей освоить несколько языков. Выполняя задание своей парторганизации, она вела большую пропагандистскую работу среди военнопленных разных национальностей.

Отец Венцкович, коммерсант, имевший дело с музыкальными инструментами, перевез в Омск жену и двух своих дочерей из Вильно (Вильнюса). Семья эвакуировалась в Сибирь в поисках тишины. Это были, как говорили в ту пору, беженцы. Да, они бежали подальше от фронтов первой мировой войны. Однако бурная история начала двадцатого столетия не подарила им спокойствия и в глубине России.

Родители с тревогой восприняли вступление старшей дочери на путь революционной борьбы. Все, что угодно, готов был простить отец Зосе, но только не это. Дома ей поставили ультиматум: или разрыв с большевиками или прощай. Она простилась. Ушла без колебаний. В душе она была уже готовой к решительным и бескомпромиссным действиям.

Комиссаром ее стали называть в отряде сами интернационалисты. Это было в трудные дни боев под Омском и потом, когда отряд Кароя Лигети отступал от железной дороги на север, минуя на своем пути и болота, и леса. В этих тяжелых условиях молодая женщина вела себя мужественно. И ее пример действовал вдохновляюще на других.

Вот, собственно, и ответ на вопрос: какой все-таки была Зофия Венцкович. Безусловно, мужественной, несмотря на ее кажущуюся внешнюю хрупкость. Безусловно, глубоко политически зрелой, начитанной, много знающей, несмотря на ее совсем еще юные годы.

Недавно на мою долю выпало сразу три удачи, связанных с поиском материалов о Зофии Венцкович. Вначале пионеры из школы № 11 принесли свою запись воспоминаний родной сестры Зоси — В. Л. Коссовской, которая всю жизнь прожила в Омске. Потом местный композитор Б. А. Ярков передал мне несколько адресованных ему открыток и телеграмм от Зофии Венцкович. И, наконец, как-то случайно мы разговорились о ней с сотрудницей областного государственного архива Н. Г. Линчевской, и я узнала кое-что для себя новое.

Из воспоминаний Вацины Людвиковны Коссовской:

«Отец наш по специальности был настройщиком музыкальных инструментов, знал буквально все инструменты. Он играл видную роль в деятельности так называемого музыкального общества. Еще могу сказать, что он знал несколько иностранных языков. В том числе — английский, немецкий и китайский.

Нас, девочек, учили с четырех лет. Учили в первую очередь тоже иностранным языкам и музыке. Отец старался дать нам хорошее образование. Для нас специально нанимали учителей.

В Омск наша семья прибыла в 1916 году. Здесь в числе наших учителей было два военнопленных поляка. Одного, помню, звали Станислав Иосифович. Имя другого забыла. Еще была у нас здесь учительница музыки. Вот ее имя и фамилию я запомнила. Зофия Хамска. Насколько я теперь понимаю, учительница музыки со своей стороны оказывала большое влияние на формирование мировоззрения моей старшей сестры. Учителя из военнопленных тоже пользовались большим ее уважением.

Надо сказать, что по всеобщему признанию Зося была исключительно способной. Особенно это проявлялось в усвоении ею разных языков. Да и вообще меня всегда поражало, что она все запоминает с первого раза. Ей не надо было ничего повторять. Я не помню, чтобы она что-то старалась выучить наизусть. Знания давались ей легко. Она как бы естественно впитывала их.

Не помню я также, чтобы она когда-либо играла в куклы. Даже в самом раннем нашем детстве это, по-моему, ее не интересовало. Она всегда говорила: «Я лучше почитаю». Это, кстати, ее самая любимая фраза.

Однажды был такой случай. У каждой из нас имелись свои обязанности по дому. И, в частности, по определенным дням мы должны были вытирать пыль с книжных полок, с этажерок. И вот когда я дежурила и вытирала в комнате пыль, то мне попалась на глаза небольшая тетрадь со стихотворениями. Наверху было написано: «Александр Пушкин и Адам Мицкевич».

Тетрадь меня, естественно, заинтересовала. Я стала читать. Почерк в тетради походил на почерк нашей учительницы музыки. Стихи мне понравились. Сейчас я, конечно, не смогу точно назвать, какие именно это были стихи. Названия я не запомнила. Но меня поразило, что стихи звучали как-то очень призывно. Они были проникнуты вольнолюбивыми мотивами.

Впрочем, от Зоси мне за эту тетрадь здорово попало. Она не любила, когда я прикасалась к каким-то ее вещам без спроса. А точнее, она просто считала меня маленькой. Считала, что я еще ничего не способна понять в ее жизни.

Помню день, когда она не вернулась больше домой. Это случилось весной, 5 марта 1917 года. До этого мы все неожиданно узнали, что она является членом большевистской партии, что выполняет по поручению товарищей разные задания. Это было все очень неожиданно. Родители переживали. Они считали, что у Зоси должно было быть совсем другое будущее.

Когда Зося ушла из дому, то она стала зарабатывать себе на жизнь тем, что играла на пианино во время киносеансов. Фильмы ведь тогда были не озвучены. Это еще шла эпоха немого кино, а во время сеансов всегда слышалась фортепианная музыка…»

Воспоминания В. Л. Коссовской записали пионеры дружины, которая около двадцати лет носит имя Кароя Лигети. В начале шестидесятых годов ребятам школы № 11 был передан памятный подарок из Венгрии — красная лента от сестры Кароя Лигети Розалии Цирок. Ленту привез побывавший на родине омский венгр Карой Лукенич.

Теперь о телеграммах и открытках Зофии Венцкович омскому композитору Борису Андреевичу Яркову. Почта эта из Вильнюса. Там тяжело больная 3. Л. Венцкович жила в последние годы своей жизни.

Собственно, началось с того, что весной 1966 года Б. А. Ярков получил письмо от В. Л. Коссовской. Она обращалась к нему с просьбой: помогите достать ноты «Омского вальса», который еженедельно проигрывают в радиопередаче «Город наш».

«Ноты очень нужны моей сестре, Зофии Венцкович, — писала Вацина Людвиковна. — Испытав в юношеские годы пытки и все ужасы колчаковских застенков, эшелона смерти, сестра вот уже около сорока лет прикована к постели. Мужа ее К. Лигети расстреляли в Омске. Здесь проходила ее революционная молодость. И Омск она считает своим родным городом. Он ей особенно дорог. Она постоянно следит за его превращением из захудалого городишка в один из крупных центров страны. Ее интересует все. В том числе и музыкальная жизнь города и, в частности, написанный Вами «Омский вальс». Она очень хотела бы услышать его».

Ясно, что Борис Андреевич сразу откликнулся на это письмо. Он навестил Вацину Людвиковну, познакомился с ней и передал ноты своего вальса для Зофии Венцкович. Позднее последовали строки благодарности, а затем он получил предложение написать музыку к стихотворению К. Лигети «Мое завещание».

Заказ этот вдохновил композитора, и он в том же году начал работать над созданием музыкальной баллады. (Так Б. А. Ярков определил для себя этот жанр.)

Из Вильнюса стали поступать на его имя почтовые открытки, телеграммы. Поздравляя композитора с тем или иным праздником, Зофия Людвиковна неизменно интересовалась творческими делами композитора. Она со своей стороны, пожалуй, сделала все, чтобы поддержать его, вселить уверенность в то, что впереди его ожидает непременная удача.

Вот строки из ее открыток и телеграмм, обращенные к композитору.

«Радует и волнует Ваше намерение положить на музыку программное стихотворение Кароя Лигети. Это стоящее дело. Верю, создадите нужное. От всей души желаю этого. Дружески жму руку. Зофия Лигети».

«Очень рада, что Вам удалось переложить на язык музыки «Завещание» Лигети. Уверена в Вашей удаче, радуюсь ей. Поздравляю Вас! В Венгрию, конечно, ноты переслать нужно. А есть ли возможность отпечатать Ваше, произведение в Омске? После возвращения из клиники домой напишу Вам. С сердечным приветом Зофия Лигети».

Последняя из открыток написана лечащим врачом. «По поручению Зофии Людвиковны передаю Вам ее первомайский привет. Состояние ее здоровья остается тяжелым, и Вы, Борис Андреевич, доставили бы больной большую радость, если бы переслали ей ноты переложенного Вами на музыку «Завещания» К. Лигети. А в Венгрию Вы свою работу послали?»

К сожалению, работа композитора затянулась. Создав один из вариантов, он, однако, решил переделать его. И лишь в преддверии восьмидесятых годов стало «вырисовываться» то, что удовлетворяло автора. Именно в этот период довелось услышать музыкальное воплощение стихов Лигети и мне. «Мое завещание» исполнил в концерте на сцене городского Дворца пионеров омский певец Геннадий Морозов.

Теперь немного о нашей беседе с Н. Г. Линчевской, сотрудницей областного государственного архива. Зашла она в редакцию узнать, не найдется ли у меня фотографий, нужных для телевизионной передачи о венгерских интернационалистах, которую ей заказали. И как это бывает с людьми, занимающимися одной темой, мы вдруг разговорились о судьбах красных мадьяр, которые участвовали в борьбе за власть Советов в Прииртышье, и потом как-то незаметно все наше внимание сосредоточилось на Зофии Венцкович-Лигети.

— Да, тяжелая у нее судьба, — раздумчиво проговорила Наталья Георгиевна после того, как мы восстановили в своей памяти жизненный путь Зоси-комиссара.

— Зося-былиночка. Так, кажется, звал ее Лигети? Но были- ночка оказалась стойкой. Люди признали в ней своего духовного вожака, комиссара.

— Она очень волевая женщина. И осталась волевой на всю жизнь. А ведь на ее долю выпало почти сорок лет пролежать беспомощной, прикованной к постели. Но она не сломилась. Не пала духом. Напротив, еще поддерживала других. И работала, работала…

— Что же она делала?

— Многое. Хотя врачи категорически запрещали ей и читать, и писать. Но она смеялась: «Что же мне жить лишь для того, чтобы глотать аптекарские изделия?» Писала воспоминания. Очень заботилась о том, чтобы история венгерских интернационалистов, участвовавших в установлении Советской власти в Омске, была отражена правдиво и точно. Во многом она помогла и бывшему сотруднику нашего архива Николаю Сергеевичу Колмогорову в написании книги «Красные мадьяры». Часто и в личных письмах ее встречаются фразы: «Отложила это в портфель Колмогорову». «Отправила это Николаю Сергеевичу». Его нелепую безвременную смерть она очень переживала. С большим доверием и уважением относилась также к заведующей областным партийным архивом Вере Францевне Садовской. Отправила ей часть своего личного архива.

— Кажется, в Вильнюсе был в гостях у Венцкович двоюродный брат Лигети Лайош Тербе, историк и литератор. Он, как известно, написал монографию о Шандоре Петефи и решил создать также книгу о Карое Лигети. Наверно, она ему в этом помогала?

— Скорее всего так, — соглашается Наталья Георгиевна. — Из писем Венцкович в Омск можно понять, что она принимала у себя родственников Кароя Лигети. Кроме Лайоша Тербе, могла быть Розалия Цирок, сестра Лигети.

— Какой вы представляете себе Зофию Людвиковну?

— О некоторых качествах я уже сказала. Конечно, она волевая. Конечно, стойкая. Но и еще есть особенности в ее характере. Мне кажется, можно подчеркнуть ее бескомпромиссность и скромность. Пожалуй, она на всю жизнь сохранила максимализм молодости. Ее суждения о людях были предельно четкими и основанными на непоколебимых принципах. Думая о ней, невозможно даже вообразить себе, чтобы она могла, допустим, простить кому-то подлость, нечестность. Это было абсолютно исключено ввиду ее собственной совершенно кристальной душевной чистоты. Ну, и о скромности…

— Говорят, она не разрешала журналистам писать о себе?

— Да, говорят, было такое.

— Но, может быть, ей просто не нравилось, как о ней писали? В одном из писем к сестре, например, она иронизирует над теми, кто стремится создать из нее этакую хрестоматийную героиню. Приводит даже названия, не понравившиеся ей: «Женщина из легенды», «Баллада о любви и бессмертии».

— Она сама неплохо писала и, возможно, представляла себе, как рассказать о ее жизни без трескучих фраз.

— Однако и журналистов можно понять. Зофия Венцкович — участница боев в годы гражданской войны, комиссар интернационального отряда и потом прошла столько тюрем, была в «эшелоне смерти». Человек с такой биографией не может не вызывать восхищения. Отсюда, скорее всего, и проистекает так называемая трескучесть фраз.

— В годы колчаковщины она много перенесла. Тяжелая у нее судьба, — снова повторяет Наталья Георгиевна ту фразу, с которой, собственно, начался наш разговор о Зофии Венцкович. — Хотя по сохранившимся в архиве колчаковским документам выходит, будто бы ее отпустили еще в Тобольске. Будто бы она сама приехала оттуда в Омск за арестованным Лигети. А потом будто бы ее сослали в Александровский централ, даже не в тюрьму, а на поселение, так как она открыто признала, что является большевичкой.

И при этом, как пишет Венцкович, расстреливали ее. Однако в группе людей. Ее ранило. Она упала и лежала припорошенная снегом. Какие-то незнакомые люди нашли ее, взяли к себе. Расстреливали каратели тогда часто на льду реки, с расчетом на то, что весной вода все унесет.

Наталья Георгиевна рассказывает еще, как она читала колчаковские газеты с их рубриками «Охота за красными», «Охота за большевиками», с их поистине садистской статистикой, где и кого удалось поймать и расстрелять. Омск и его окрестности эта белогвардейская пресса именовала «колчакией» в противовес «совдепии», на которую низвергались водопады всяческих мерзких вымыслов.

— Когда я стала потом читать наши газеты, как в чистый родник окунулась, — говорит Наталья Георгиевна.

А мне в этот момент как-то особенно живо представляется изнеженная с детства хрупкая молодая женщина, попавшая в безжалостный круговорот истории. Только стойкость могла закрепить за ней высокое звание комиссара. И она эту стойкость проявила.

 

• << Назад
• Вперёд >>

• Омск — Пешт
• Красные звезды
• Минута молчания
• Ночь перед казнью
• Зося-бьшиночка — комиссар
• Клятва дочери
• Групповой портрет неизвестных
• Поединок с «тигром»
• Дунайские мосты
• Обелиск в Сазхаломбатте
• Чашка чая у Горских
• Для будущих поколений
• Этот удивительный дневник
• Сто один вопросительный знак
• Продолжение следует…
• «Саженцы орехового дерева»
• «Тайны» доктора Лёкёша
• Сюрприз
• «Метелица» и «Тапиоменте»
• Две Ирины
• Кишдобоши и омичата
• Капли золотого дождя
• Выходные данные | Фото и иллюстрации
• Все страницы