И вспоминают ветераны… — Страница 5

Публицистика Проза Публицистика Звездинский вальс

Звездинский вальс — И вспоминают ветераны…

Страница 5 из 10

И вспоминают ветераны…

Среди множества памятных и праздничных дат есть день особый — 9 Мая. И никому не нужно объяснять — почему. И не надо напоминать, потому что только разгорится день, со всех концов Звездина идут и идут люди к памятнику, где сосны и ели стерегут тишину и память. И приезжают с отделений постаревшие, поседевшие женщины, не дождавшиеся с кровавых полей войны своих сыновей, мужей, своих защитников, сложивших головы в боях на всех фронтах — от Белого моря до Черного, от подмосковных городков и сел до Берлина и Праги. Где-то спят вечным сном в братских могилах воины-сибиряки, но с поклоном их светлой памяти идут сюда, к памятнику…

Вот они, рядовые Великой Отечественной — Михаил Михайлович Логинов, Александр Лукьянович Мастеров, Николай Анатольевич Махалкин, Иван Тимофеевич Деньгаев, Петр Ефимович Крапивников, Алексей Иванович Лоскутов, Евгений Федорович Латышевский и многие, многие, многие другие.

…Мы познакомились с Михаилом Прокопьевичем Глыжевым в горячее время — начиналась, разворачивалась весенняя страда. На маленький пятачок, где он хозяйствует, подкатывали одна за другой машины — к обыкновенной сельской бензоколонке. Все спешат, всем надо мигом: кому бензин, кому масло, кому дизельное топливо. Не всякий тут крутиться сможет, а ему нравится работа. Всегда с людьми, в курсе всех дел.

— Здравия желаю, дядя Миша!

— Здорово, Саня! Куда путь держишь?

— Здравия желаю, товарищ командир!

— Командир так командир. Вот, давай, тут распишись…

И так целый день. А «здравия желаю» тоже неспроста: все знают, что Глыжев — воин-освободитель, что ему такое приветствие нравится.

Свой долг перед Отечеством Глыжев выполнил сполна. Ему в сорок первом было семнадцать. Что нынешние парни в эти годы знают? Танцульки на уме, гитары, магнитофоны, мотоциклы. Родители их оберегают от забот и от хлопот. А ему выпало Родину оберегать. А когда с трудного испытания начинаешь, жизненную линию вниз опускать не захочешь — Глыжев это знает точно.

Сталинград, Прибалтика, Ясско-Кишиневская операция, Бухарест, Будапешт — сколько дорог пришлось прошагать парню! Он веселым был, жизнелюбивым, его звали не иначе, как «Мишка-сибиряк», — сибиряков во всех частях уважали. Да и служил Глыжев где? В разведке. Это понимать надо, не один раз жизнь на волоске была. В разведке больше глазами, жестами разговариваешь, иной раз за несколько суток рейда по немецким тылам словом не обмолвишься. А вернешься Цел и невредим — нет среди солдат большего балагура, шутника, юмориста, песенника, чем Глыжев. От его «спектаклей» хохочут до слез.

Когда шли по Белоруссии, выжженной, истоптанной, истерзанной, когда своими глазами видели траншеи, силосные ямы, в которых фашисты расстреливали стариков, женщин, детей, он сказал: «Все, ребята, струнка какая-то оборвалась, сгорела внутри, теперь я до самой победы ни одной песни петь не буду, у меня Душа местью полна».

Фронтовые дороги привели Глыжева в Витебскую область, откуда род их пошел. Отец Михаила Прокопьевича тоже, между прочим, за Россию с немцами воевал, Георгиевский крест имел.

Когда вернулся домой, родное село показалось таким бедным, словно осиротевшим. В какой дом ни постучишь, кто-то не вернулся, и разговор об одном — не встречал ли он там, на фронте, земляка, вдруг живой? Выставляют на стол все, чем богаты — хлеб темный, картошку в миске, «вино с печалью пополам»… А у него перед глазами другая деревня, от которой остались только трубы печные, тоненький, как стебелек, пацаненок, да две старухи. И одна из них вдруг протянула ему, солдату, на ладони две картошинки, испеченных в костре: «Спасибо, сынок, что пришли…» Пришли… Опоздали… Не отвели беду… Он тогда ребят собрал, что было в вещмешках, — портянки, сухари, мыло, сахар — все отдали.

Сколько же боли, вины, разлук, утрат принесла война?

Не оттого ли всегда открыт дом Глыжева для гостя, знакомого и незнакомого, словно он до сих пор в долгу перед той деревней, названия которой не помнит. 8 долгу перед товарищами, с которыми вместе уходил на фронт, да вот встретиться больше так и не довелось.

В круговерти дней особый день у Глыжева — 9 мая. А еще праздник торжественный есть — праздник улицы 75-й Гвардейской бригады, с которой он пришел к победе. Собираются друзья-однополчане, и берет Михаил Прокопьевич гитару: «Темная ночь, только пули свистят по степи, только ветер гудит в проводах, тускло звезды мерцают»… Да, так оно и было. И если сын, летчик, заедет на недельку домой, они поют вдвоем, на два голоса, а песни все больше военной поры, про войну. Такая в этом доме память…

Ветеран войны, учитель Павел Ефимович Убогов

Часто по вечерам собираются ветераны в Доме культуры, у них свой клуб, свой хор, здесь их ждут. И вроде деревенские все друг про дружку знают, и росли вместе, и работали, и в праздники вместе гуляла, и каждый не раз «про свою войну» поведал, но здесь, за чашкой чая, разговор неспешный, обстоятельный.

…Надо видеть и слышать, как поет «Заветный камень» Николай Георгиевич Николаев. Слова важны, и мелодия за сердце берет, и душа не просто поет — печалится, тревожится, жаждет отмщения. Не было, нет и не будет у бывшего матроса другой такой песни. Тогда, на короткой войне с белофиннами, он был в общем-то салажонком. Служить, понюхать пороху ему выпало на острове Ханко. Финны обстреливали островок, снарядов не жалели, но и наша береговая артиллерия им спуска не давала. А потом свинцовым штормом накатилась другая война, Ханко пришел приказ оставить. Песни о заветном камне не было, но то чувство, которое потом сроднило с ней всех моряков, нарастало.

Стальные клещи фашистов нацелились на Ленинград. Моряков с Ханко перебросили на Гогланд, форма матросская — бескозырки, бушлаты, а на ногах солдатские обмотки. Балтийский экипаж, морская пехота.

— Фрицы нас боялись, как огня… И я, по природе не очень смелый, когда шел в атаку, ощущал нашу морскую силу, спиной, нервами ощущал. Невская Дубравка помнит наших ребят, там мы раз двадцать под страшным огнем поднимались в атаку, из батальона осталось человек тридцать…

Михаил, давай, подпевай: «Кто камень возьмет, тот пускай поклянется»… Это про нас песня. Я уж и лица тех ребят забываю, а песня — как наказ лично мне… За те бои меня наградили орденом Красной Звезды. Я не здешних мест уроженец, жена-сибирячка сюда сманила, она медсестрою была… Стал я трактористом, от моря далеко, но тельняшка вроде со мной срослась, да вот эта песня…

Владимиру Андреевичу Белоусову не было восемнадцати лет, но он рвался на фронт. Потому что не мог он оставаться дома, когда страна в беде, когда отец уже сложил голову в бою. Выучился на снайпера, готовился открыть свой счет фашистам. Зеленых, необстрелянных бойцов, которых еще этим словом неловко было называть, потому как ни в одном бою еще не были, погрузили в эшелон. У Великих Лук перед ними немецкие самолеты разбомбили эшелон — одни костры да головешки…

— Ну, думаем, все — худо дело. Мы же еще парнишки безусые, а тут такое… Выгрузились и стали пехотой. Так что я числюсь ветераном 364-й Тосненской дивизии. И вот помню: вечер, солнышко на закат, тихо, и немцы на нас идут. И на закате у них каски рыжие, рогатые. Страшно, конечно. Но тут наша авиация нависла, артиллерия заговорила, такой гул стоял — с ума можно сойти, кровь из ушей текла. Команду «В атаку!» — скорее сердцем услышали. И пошли! Мне отступать не пришлось, только наступать, но на фронте не знаешь, когда упадешь под пулями, когда не встанешь. Дорога к победе — не километры, а бои, товарищи погибшие. Резикне, Рига, Либава, Елгава… Под Ригой ранило… Вот и все…

А сам где-то там, далеко, на войне. Такая участь выпала — не забывать ничего… К фронтовым дорогам Владимир Андреевич может приплюсовать еще тысячи километров по степным нашим просторам, которые он, звездинский шофер, за тридцать лет, что за Рулем, наизусть выучил.

… Мы молчим. Чай остыл. На спинках стульев отдыхают пиджаки с наградами…

Обычные судьбы, и сколько ни старайся, не найдешь ничего особенного, выделяющего каждого из общего строя — тружеников, фронтовиков. Никто из них, даже имея награды, скажем, медаль «За отвагу», орден Красной Звезды, орден Красного Знамени, никаких героических подвигов за собой не числит. Надо было — воевали, надо — работают честно. Все нормально. Не говоря громких слов, порой даже не умея высказать все, что хотелось бы, они гордятся, что жили одними заботами, радостями, бедами, победами со своим народом, со своей страной. Но золотые крупицы Великой Победы — в их судьбах…

…До сих пор «ходят» осколки, и ноют раны Ивана Петровича Галыгина. Да и редко кто вот так, без единой царапинки вышел из стольких боев, стольких атак. Единицы, счастливчики, везучие! Отдыхают на стульях пиджаки, и на каждом колодочки — память о ранениях. Для них память, для нас — напоминание, чтобы были внимательнее к этим людям, исполосованным осколками, имевшим сквозные пулевые ранения, утратившим руку, прихрамывающим.

Галыгин начал боевой путь от Орла, угодил к самому наступлению, к боям жестоким и кровопролитным, как пишут о них в воспоминаниях, учебниках по истории. Историческое сражение на Орловско-Курском направлении, наверное, и не могло быть иным. По планам гитлеровских генералов здесь должна была быть сокрушена советская цитадель. Лучшие фашистские генералы, фельдмаршалы Манштейн, Гот, Модель, Кемпф руководили операцией, были готовы ринуться в атаку отборные танковые дивизии СС «Мертвая голова», «Рейх», «Адольф Гитлер». 70 дивизий, из них 20 танковых и моторизованных, тотальная мобилизация, новые конструкции самолетов. Все для того, чтобы «расплатиться с русскими за Сталинград». Но пришлось писать домой, в Германию, такие письма: «Русские дьяволы ни за что не хотели отступать…»

И среди этих «русских дьяволов» был совсем молоденький сибиряк Ваня Галыгин — артиллерист, танкист. Наград у него не было, да и в боях он еще, можно сказать, не участвовал, но, как все, готов был стоять насмерть. Потом он получил и медаль «За отвагу», и орден Красной Звезды, и пошел дорогами наступления, оставляя позади Шепетовку, Перемышль, Киев, Варшаву — до Берлина и Праги. В 162-й танковой бригаде танкового корпуса самого Ватутина. Начинаешь вспоминать, и обязательно всплывет в памяти майский день в Праге и та старушка, ветром истории занесенная из России в чужие края, которая все крестила его и приговаривала: «Спасли… спасли… спасли…».

— Откуда ты, солдатик? — спросила.

— Из Сибири, — гордо ответил Галыгин.

— Из какой дали шел, сынок. Устал, наверное. Теперь конец — войне, бедам…

— А я уже срок в армии отслужил, на Дальнем Востоке, — вспоминает Сергей Федорович Мелентьев. — А тут войну объявили. Мы домой собирались, а эшелон нас промчал мимо дома — на запад. Через Тулу, Брянск — на Западный фронт. Из первого боя мало кто жив остался, хотя все кадровики были, не такие, как Колька Галыгин, с опытом. Попали в котел, две недели выбиться не могли, у немцев пулеметы, а у нас винтовки со штыками и патроны наперечет. А потом мы этих гадов из той деревушки, куда нас заманили, выковырнули. И хотя до победы еще далеко было, и все понимали, какая махина навалилась на нас, но… не так страшен черт, как его малюют. Правда, моя война вышла короткой: 13 марта сорок второго меня контузило, а 20 марта вот — ранение, рука, госпиталь — и Домой. Но хоть успел в тыл врага сходить, двух языков мы с бойцами приволокли, орден Красной Звезды имею. Хотел, конечно, воевать до полной победы.

Они были первым поколением, взращенным новой, Советской властью. «Лобастые мальчики невиданной Революции», — поэт писал о сверстниках своих. И эти «мальчики» в трудный час, когда звал набат священной народной войны, не могли не встать на защиту Родины. Они прибавляли года, осаждали военкоматы, никому не передоверяя свою нелегкую ношу.

Михаил Федорович Путилов:

— — Трактористов не брали на фронт, в полях стоял хлеб, его надо было убрать, а еще — мужское наше дело хлеборобское передать женщинам, девчатам. У нас, конечно, были такие, кто ёще до войны «оседлал железных коней», а тут другой поворот — всех мужиков заменить. Убрали хлеб, и меня на лошадях увезли в военкомат, в район, а там — прямо под Ленинград, на Ладогу. Хоть и небогато мы перед войной жили, но и лиха не хлебали, а тут навалилось сразу — морозы, как у нас в Сибири, блокада, голод… Он, сволочь, фашист проклятый, на высотах, окопался будь здоров, а мы то в гнилом болоте, то в крошеве ледяном. Шинель намокнет, становится пудовой, а тут морозец, она и вовсе колом. И что интересно сейчас: иной раз не бои вспоминаешь — это дело солдатское, а то, как мы в тех окопах мерзли, как ждали своего часа — прорвать блокаду. Ну, пехоте сигнал дадут — и вперед, а у нас пушки, по тем болотам тащишь их и тракторами, и на лошадях, а больше ка себе. Как мы надрывались, откуда силы брали, может, злость в нас силы те ковала!

Вот нас, ветеранов, спрашивают на встречах молодежь, школьники, мол, было ли нам страшно там, под огнем врага? А разве жизнь потерять, товарищей терять — не страшно? Скажи сейчас — отдай жизнь, и человек задумается, он спросит — за что? Если нужно, если за святое дело, какой разговор, а все равно жить хочется. Как-то с нашими трое суток связи не было, и нас послали налаживать ее, и, если можно, попытаться вывести своих. И до нас попытки были, погибли ребята. Ладно, думаю, если смерть приму, товарищи напишут домой, что погиб, выполняя задание, только вот мать было жалко. Напарник мой, Сорочкин, мужик сметливый оказался. Говорит, мол, давай не по настилу пойдем, а по болоту, оно хоть и рискованнее, но вернее. Фашист по настилу стреляет, а мы с кочки на кочку — проскочили. Задание выполнили, Сорочкину за это Звездочку Героя, а мне медаль «За отвагу». Потом получил «За боевые заслуги». Привык я, знаете, от трудного дела не бегать, хоть на войне, хоть в мирное время. Восемнадцать лет в чабанстве тоже что-то значат, тут или по совести работать надо, или не браться. Молодые нынче вступают в жизнь, что у них за плечами? Родительский дом, у парней служба в армии. А у нас, фронтовиков, моих однополчан, прошлое — наша 28-я дивизия 81-й отдельной ордена Суворова Таллинской бригады. Это как звание…

Разные дороги выпадали землякам, редко, когда они встречались, еще реже вместе воевали. Так что когда собираются ветераны, можно по их рассказам карту вычертить, и тогда станет ясно, что сделали для победы фронтовики одного хозяйства, вобравшего в себя деревни, деревушки, хутора — Агаповку, Землянки, Николаевку, Крафты, Пролетарий, Славу, Майский, Стахановку, Веселый, Ракиты… Нет, наверное, ни одной самой маленькой точки на карте страны, откуда бы ни протянулась своя ниточка к самому святому нашему дню — Дню Победы.

— Я служил в армии, — вспоминает Марк Филаретович Подгорбунский, — и 22 июня мы как раз к завтраку готовились, когда объявляют: «Война!» А уже в 16.00 на танки сел десант, и начался наш огненный путь. Дубно, Ровно, Житомир, Киев, Новоград-Волын- ский. Что там говорить: теснили нас фашисты крепко. Пришлось отступать… Только зубы сожмешь от бессилия, от злости. Не было тогда силы, чтобы стальную махину, уже всю Европу бросившую себе под ноги, остановить. Но как в народе говорят: за битого двух небитых дают. И уже под Сталинградом мы почувствовали силу свою. Меня в мотопехоту определили. Еще никто не знал ни день, ни час наступления, но ждали, ох, как ждали перелома в войне. У каждого свой счет к этим гадам ползучим был. Беда редко кого обошла, во все дома постучалась. Мы вот с Николаем Грибковым вместе воевали. В сорок втором тот бой был, когда он рядом со мной поднялся в атаку. Только что бежал сзади, я его шаги, дыхание слышал, и вдруг только свои шаги слышу. Оглянулся — нет земляка, упал лицом в травы…

Как все ликовало в нас, когда завершилась победой Сталинградская битва. Когда на врага пошла громада наших танков, артиллерия огонька подкинула, соколы наши звеньями летели, тут мы силу народную почувствовали в полной мере. До Кенигсберга дошел. И, наверное, за всю войну так крепко не спали солдаты — хоть стреляй под ухом из пулемета. И я в тот майский день вспомнил Николая Грибкова. И потом во сне не раз видел, как он бежит степью, я постарел, да и сколько лет позади, а у него лицо такое молодое!..

А воспоминаниям нет конца. Павел Ефимович Убогое, Дмитрий Павлович Чинаев неспешно продолжают рассказ о войне, о жизни…

Темнело. Падала с крыш капель. Но свет не хотелось зажигать. И как-то сама собой тихо вздохнула песня: «Эх, дороги, пыль да туман…». Ее подхватил баян. И от волнения перехватило горло. Мелодия упрямо вела в те дали, к которым не годы ведут, не километры, а только память и общая судьба. Может быть, самое святое и дорогое, о чем знают только те песни, да раны, да сны, в которых они такие молодые! И до победного мая, до встречи с домом еще надо было дожить…

***

• << Назад
• Вперёд >>

• Звездинский вальс
• Выбирая ношу по себе
• Золотой фонд
• Как не любить мне эту землю…
• И вспоминают ветераны…
• Этот день мы приближали, как могли…
• Для блага людей
• Надежда и опора
• Праздники рождаются в будни
• Выходные данные | Фото и иллюстрации
• Все страницы